[GingerLelia]

Самое трудное – это записать свои настоящие мысли. Настоящие они быстры как выстрел, а как можешь ты записать выстрел. Или молнию. Пока ты будешь тележиться с неповоротливыми словами и пытаться связно построить предложение, даже эхо выстрела смолкнет, а то, что осветила на миг молния, погрузится снова в темноту.
И что может быть глупее записанных на бумаге твоих мыслей? Глупее, нелепее, так нарочито, напоказ выставленных для всеобщего обозрения. Словно дитя свое грудное, беззащитное, даешь подержать незнакомому. Что он думает о твоей кровинке? Может хочет сделать больно?
Я боюсь сойти с ума. Сойти с ума. Прочитаешь и кажется, что ум – тропинка такая, узкая, с которой сойдешь – пропадешь. Ум? Что это? Почему не сойдя с него живется лучше? Кто сказал? Почему боюсь? Чего?
Что буду там одна? Что я буду не я?
Я и так одна. И я – никто. Как можно стать не собой, если ты – никто?
Когда я придумываю, я счастлива. Я могу стать кем угодно. Быть когда угодно.
У моих историй правда есть один недостаток. Не знаю, чем кончилось. Придумать конец для меня всегда было трудно. Страшно. Будто придумаю, и умрут люди из этой истории. И я с ними.
Не стать мне писателем. Уж какой-никакой, а истории нужен конец. Кому нужны истории без финала? Этого добра пруд пруди за окном. А в книгах все должно быть более менее ясно.
Хотя читаю Бабеля и… Ничего не ясно. Нет финала, апогея и чего там еще. И не надо ясности. В том и прелесть.
Но как говориться, я и Бабель – две большие разницы. Где я, и где Бабель…
А сколько всего роится в моей голове! Я с самого детства играла. Конечно только когда была одна. На публику я не умею. Хотя что я говорю! Теперь уже да. Теперь могу сыграть так, что сама поверю. Правда дойду до дома и вспомню, что спектакль окончился. Станет пусто. Зато честно. Но игра счастье не заменит.
Счастье, это наверное когда играть перестанешь. Или никогда не сойдешь со сцены. Прямо на ней проживешь долгую и счастливую жизнь и там же и умрешь, на подмостках. И никогда твой любимый зритель не узнает, что смотрел спектакль. Может когда и смогу. А пока только так, репетиция.
Боже как устала. Голова болит. О спине не будем, ибо ее нет. Есть одна постоянная досада – ноющая, скулящая, жаркая, тупая как звук бормашины.
Я вот тут последнее время озаботилась поиском смысла жизни. Давно пора? Может быть.
Так вот. На свете так много людей умеющих. Умеющих сделать так, что ты смотришь, слушаешь или читаешь то, что они делают – и плачешь. Или смеешься. Ты меняешься. Тебе хочется как они. С ними. Или просто безудержно хочется вскочить и бежать… Куда? Черт разбери! Купить билет на последние деньги и туда – про где он тут пишет? вот туда и рвануть! Или что там они пьют? бессарабское вино с лучших виноградников короля Михая в винном погребке – бадеге? Где-то было у меня красное вино на дне бутылки – не с виноградников Михая, ясен пень, и в одесской бадеге было темнее, холоднее и многолюднее, так что ж, если нельзя не бежать за вином… Или вот поют, что жизнь проходит мимо, а нам все равно – и становится ясно как день, что конечно все равно. И ведь верно – проходит…
Так вот я-то, я ЧТО могу? Что я могу так, чтобы кто-то бежал, хотел, менялся?

… «Он вдохнул чуть прохладный пахнущий йодом воздух одесского моря…» А я вдохну? Я тоже хочу! Я всегда хотела это сделать… Чтобы жарко и песок горячий (вот сейчас бы спину на горячий песок) и ветер жаркий, но соленый. Что бы семАчек купить и запечатлеть таки свою обгоревшую местами натуру на Потемкинской лестнице и пройтись по Дерибасовской постепенно. Увидеть Фонтаны и Французский бульвар. Я так этого хочу в последние дни, что мне кажется, что боль в спине – эта мое желание. Эта хренова боль вплетается, как лента в косу в любое мое помышление. Море, персики, мороженое в руке тает, шляпу дурацкую сейчас унесет, но все равно хорошо… и боль как море об волнорез, пыш-ш-ш-ш-ш. И лестница такая настоящая, и вот он – мосье Дюк, и лавочка под акациями, сесть посидеть… ой, не могу, сидеть-то больно…
Как когда лежишь в бреду и слышишь и бредовое, и реальное. Я слышу плеск волн, чувствую пальцами ног обжигающе горячий песок, в руках держу белый камешек с краями, обточенными морем, и одновременно слушаю, как она там, Боль. Затихла, подруга. Вот в таком положении правда затекает все, что выше и ниже, но это Бог с ним. Все, что выше и ниже, оно потерпит. Боль тоже должна отдыхать…

Куда я это пишу? В дневник? Кому это надо? Да и похоже на мазохизм вперемешку с садизмом. Вывернуть себя наизнанку и мучить этим читающих? Хотя… Кому не нравится, может промотать. А мне надо это все запомнить…
Потому что наравне со страхом сойти с ума во мне прочно поселился страх забыть.
Странно, однако. Жизнь моя пуста, а я боюсь забыть…
Так ведь просто иногда я помню то, что никогда не происходило со мной. И не произойдет уже. Помню до таких страшно подробных подробностей, как не помню вчерашний день. Вот его-то я совсем не помню, к слову. Да Бог с ним, со вчерашним.

Гораздо ярче я помню, к примеру, как скрипели ремни новой военной формы моего мужа, когда он уходил на фронт летом, 41-го… Как я в последний раз видела его лицо. И в первый – его слезы. И день был такой погожий, солнце слепило. Дождик ночью прошел, все умыл, но становилось по полуденному жарко, хотя было еще только часов восемь утра. Мы не плакали до самого вокзала, я только все держала его за руку, и слышала, как скрипят эти ремни, как пахнет новым, чужим от моего мужчины, который так сжимает мою руку, что завтра я найду там синяки… А уже на вокзале, когда я поняла (и он тоже), что вот уже – мы заплакали и обнялись так сильно, что на эти две минуты стали одним большим телом, вздрагивающим беззвучными отчаянными слезами…
Вот КАК я могу это помнить?... А забыть не могу.
…или есть у меня еще одна картинка, короче предыдущей. Рассказывать долго может, а воспоминание совсем мимолетное, может забывать тоже стала…
Пышные похороны моего хозяина. Он был молод, красив и был воин каких поискать. Его дружина (я не знала их языка и только недавно стала понимать, что они говорят, помню, что были такие же могучие, высокие, беловолосые как хозяин, только он был не в пример краше, выше и статнее…) стоит вокруг приготовленного погребального костра. На пригорке дровами обложен небольшой корабль, там в красивом плаще с мечом в руках, лежит он, и только те, кто видел сам, знают, как чернеет у него под сердцем полоса запекшейся крови. Это скрыто богатой одеждой, но когда я помогала собирать, я видела. И когда увидела, поняла, что сделаю, когда огонь начнет лизать ладью, подбираясь к нему. Я знаю, что будь у хозяина жена, она бы сделала то же самое, но не было у меня хозяйки, кроме его матери. А она стара и схоронила уже трех сыновей… И я помню, как проскальзываю за спинами воинов и бегу к ладье. Жар как из печки обдает лицо, на миг становится страшно, но потом я вижу его бледное лицо, хотя становится трудно смотреть, дым ест глаза. Кто-то кричит мне, может остановить хотят… А я шагаю вперед, в огонь и думаю только об одном… Вот бы ему не было больно…

Так иногда изматывают подобные картинки. Пугают очень. Может я уже сошла с ума? И может поэтому нет мне тут ничего? Потому что все – уже там?
Конечно я здорова. Конечно я все это придумала. Просто очень богатая фантазия.
Вот такое рациональное объяснение сулит мне долгую… и скучную жизнь. Пустую и холодную, как фонтаны зимой. Ничего не будет, не смогу я никого заставить вскочить и бежать…
И сотрутся картинки, и не вспомнится мне больше тугой корсет, горничная мерзавка затянула так, что в ребра впился, больно дышать, прямо до слез больно… или чей-то холодный нож у моего горла – и меркнущий свет…, или пленный румын, который каждый раз смотрит на меня через проволочный забор черными как ночь глазами, и кувшин с молоком, который я даю ему, он долго держит в руках, не пьет, а все смотрит, так, что мне становится жарко…, или конь подо мной горячий, большой, послушный, трава высокая, касаюсь ее верхушек босыми ногами, щекотно, и речка рядом и слышно как рыба в ней плещет, и тятька прибьет как узнает, что опять брала его жеребца…, или ночь и немцы всех гонят на центральную площадь, и все бегут - мои и соседи, тетя Рива с Яшей, и много кто еще, тетеньки все плачут, все с узлами, а Яшка белыми пальцами сжимает свой альбом с марками и больше ничего (ведь хоть бы одним глазком дал посмотреть, гад!), собаки у солдат на обочинах так страшно лают и кидаются, что мне уже все равно зачем мы бежим и куда, лишь бы от них подальше…
Ничего этого не будет.

Зачем мне пустая жизнь?
Нет, бежать за лезвием, веревкой или глотать таблетки не буду пока. Не выветрился еще до конца инстинкт животный, самосохранения который.
Да и Одессу тогда вряд ли уже… И его за руку взять не успею. Морщинки его в уголках глаз пальцами не разглажу…
Погожу пока.
Посхожу еще с ума.